- Рад видеть Вас, Константин, в моем тихом приюте. Ночь сегодня как синий бархат, расшитый золотом, - говорил Валентин Сергеевич в виде приветствия какую-нибудь удивительную поэтическую вычурность и ставил турку на синий огонь.
Сейчас я часто думаю - почему меня никогда не смущала собственная наглость? Почему я приходил к нему поздно вечером, почти ночью, даже не задумываясь о том, что, возможно, мой хозяин устал, хочет спать, что он немолод? И вот еще странность - Валентина Сергеевича невозможно было назвать, даже про себя, в мыслях, стариком, несмотря на благородную седину, на морщины на загорелом лице. Может быть, виноваты были опять-таки его удивительные глаза.
Я смотрел, как Валентин Сергеевич колдует над кофе, гладил его огромного угольно-черного кота, и как-то сами собой изливались под зеленый абажур, на чистую скатерть на изящном столике с гнутыми ножками все мои недоразумения и сомнительные выводы, чертил царапины пронзительный максимализм непримиримой юности, расплывалась пятном растерянность. В конце концов, высказав все накопившееся, я оставался сидеть с воздушным шариком вместо головы, слова мои витали в воздухе, щекоча нос, как пух в июне, и я окончательно понимал, что не могу ни в чем разобраться.
Валентин Сергеевич все это время слушал не перебивая, отвернувшись к турке. Наверное, там он улыбался огню синими, а может быть зелеными глазами. Иногда мне казалось, что он переглядывается со своим котом. А потом, уже разлив кофе по чашкам, подождав, пока я сделаю первый глоток, он смотрел на меня ясным взглядом и говорил что-то, как я был уверен, никак не относящееся к моим излияниям - что-то вроде "А вы никогда не мечтали ходить под парусом по южным морям, чтобы волны нежно ластились к корме, ветер шевелил волосы, а чайки кричали над лазурной водой, мой юный друг?"- и никогда невозможно было понять, говорит он серьезно или посмеивается надо мной, но что удивительно, мое самолюбие, в прочих случаях такое ранимое, совершенно не страдало.
А потом Валентин Сергеевич начинал говорить. Сейчас, когда прошло уже много лет, я понимаю, что он был прекрасен. Тогда я чувствовал это, но не сознавал, не задумываясь принимая сокровища, рассыпаемые передо мной по старинной скатерти. Щедрый даритель в своем благородстве улыбался мне глазами, как бы заверяя "берите, это просто разноцветные стеклышки, безделица, не стоит внимания", и я глупо верил, что уношу с собой милую безделушку, чтобы сделать приятное хозяину, и небрежно раскладывал по карманам драгоценные камни. Какой же я был глупый, молодой и глупый.
Однажды летним вечером мне никто не открыл.
Мир перевернулся и остался стоять на боку. Так просто не могло быть. Валентин Сергеевич был всегда, были всегда синие улыбающиеся глаза, был всегда зеленый абажур и черный кот, был всегда кофе в красивой жестянке с загадочными восточными письменами и всегда был синий халат. Но дверь не открылась. Не открылась ни на следующий день, ни через неделю.
Потом мне сообщили, что он умер в больнице - рак.
Было горько. Я переживал сильно и глубоко, но жизнь в двадцать лет, как правило, берет свое. Я сдал сессию, а в день, когда защитил диплом, получил пустую открытку.
Обратного адреса не было, штемпель неразборчиво сообщал что-то непонятное на незнакомом языке, а на самой открытке, гладком прямоугольнике хорошей плотной бумаги, была белая яхта, волны нежно ластились к корме, и чайки парили над лазурной водой. И казалось, стоит всмотреться посильнее – на носу яхты можно будет увидеть человека с ярко-синими глазами, волосы которого шевелит теплый ветер.
